"РГ" впервые опубликовала подробности из дневника Беллы Ахмадулиной — Российская газета. Дружба, более близкая, чем роман

В Ельцин-центре в Екатеринбурге состоялась презентация книги Марины Завады и Юрия Куликова «Белла. Встречи вослед».

Десять лет назад журналисты газеты «Известия» Марина Завада и Юрий Куликов брали большое интервью у знаменитой шестидесятницы Беллы Ахмадулиной.

— Белла Ахатовна была доброжелательна, гостеприимна и очень красива, — поделилась воспоминаниями Марина Завада. — Мы расспрашивали ее о том, что она думает о жизни в стране, о событиях 90-х годов. Во время первого интервью мы пробыли у Беллы Ахатовны около четырех часов, она чутко вслушивалась в вопросы, не перебивала, а ее ответы были блестящи и неожиданны. Интервью вышло на двух газетных полосах. После этого мы изредка созванивались. И как-то появилась мысль сделать книгу диалогов с Ахмадулиной. Она охотно откликнулась, ей хотелось рассказать о своей жизни. В последние годы Белла Ахатовна все хуже видела, писать что-либо уже не могла. К сожалению, обстоятельства сложились против. Спустя годы, уже после смерти Ахмадулиной возникла идея все-таки выполнить своеобразный долг перед ней — сделать большую книгу. Но теперь не с Ахмадулиной — с близкими поэту людьми, с ее друзьями, родными.

Кто-то из этих людей сопровождал ее в течение всей жизни, кто-то столкнулся на коротком отрезке пути. Эти люди делятся впечатлениями о Белле Ахмадулиной, стараются каждый по-своему создать ее портрет.

В книгу «Белла. Встречи вослед» вошли интервью с Владимиром Войновичем, Юрием Ростом, Мариной Влади, Михаилом Шемякиным, Лорой Гуэрра, Зоей Богуславской, Евгением Евтушенко, Жанной Андреевой, Марией Банкул, Всеволодом и Феликсом Россельсами. Работа над книгой продолжалась около трех лет. Авторам удалось наполнить ее неизвестными документами из архивов, не публиковавшимися прежде дневниками молодой Беллы Ахмадулиной.

В презентации приняла участие и дочь Беллы — Елизавета Кулиева :

— Моя роль в создании книги очень скромная. Мне неловко находиться на книжных страницах рядом с Войновичем и Шемякиным. Сама книга чудесная, она дает ощущение того, что вы сами разговариваете с собеседниками Марины и Юрия. Мама всегда оперировала образами, ощущениями, ассоциациями. Книга же позволяет посмотреть на нее через призму таланта и любви. Иногда мне казалось, что Марина и Юрий стали на ее языке говорить, ее мыслями думать.

— Когда Владимир Войнович оказался в опале, то от него многие отвернулись, — рассказал Юрий Куликов. — Белла Ахмадулина каждый вечер приходила к Войновичу домой, они проходили на кухню и целый вечер говорили. Войнович вспоминал, что Ахмадулина поддерживала его как никто. До сих пор он говорит об этом с нежностью. Однажды, рассказал Войнович, позвонила Ахмадулина и пригласила зайти. У нее в гостях был внук Леонида Андреева, гость американского посла. Засиделись допоздна. В то время поймать такси было трудно, у Войновича же во дворе стоял «Запорожец». И вот они втроем приехали к посольству, ворота были открыты, милиционер, видимо, заснул. Войнович довез гостя до самого крыльца, но когда задним ходом выезжал с территории посольства, машину остановил выскочивший из будки милиционер. Войнович подумал, что теперь у него будут неприятности. Тут он вспомнил, что в Москву приехала Анджела Дэвис. И сказал, что это ее он привез в резиденцию. Войновича отпустили. Белла захлопала в ладоши. Не будь ее в машине, вряд ли бы он решился изображать из себя такого отчаянного мачо, «нарушать государственную границу».

Еще одной собеседницей стала Марина Влади , которая, по словам журналистов, сейчас не дает интервью. Чтобы расспросить ее и Михаила Шемякина, авторы книги специально прилетели в Париж. Марине Завада удалось убедить Марину Влади рассказать о Белле Ахмадулиной.

— Главная причина того, что Марина Влади согласилась дать интервью, — ее любовь к Белле. В 70-е годы их связывали теплые отношения, они общались как подруги, — рассказала Завада. — Когда мы прощались с Мариной Влади, то она сказала, что очень хочет, чтобы мы написали книгу о Белле. Когда Марина Влади жила в Москве с Владимиром Высоцким, они часто приглашали Беллу и Бориса Мессерера в гости. Обычно все внимание было обращено на Ахмадулину. При том, что Белла всегда была застенчивым и молчаливым человеком. Еще один наш собеседник, Азарий Плисецкий, говорил, что он очень занят, в ближайшие дни у него планируется командировка в Японию, но ради рассказа о Белле готов отложить поездку. И вообще «ради Беллы готов на все».

— С Михаилом Шемякиным мы встречались в парижском кафе в Сен-Жермен-де-Пре, — дополнил Юрий Куликов. — Он пришел на встречу в своих традиционных галифе и черных сапогах. Похлопал по карману галифе и сказал, что носит с собой томик стихотворений Беллы Ахмадулиной. Причем читает стихи своеобразно: берет книгу, подчеркивает что-то и делает выписки. Когда мы спросили его, зачем он это делает, Шемякин сказал: возможно, стихи Ахмадулиной когда-нибудь проиллюстрирует.

— Какое место в книге занимают воспоминания «шестидесятников»?

— К сожалению, ни Василия Аксенова, ни Андрея Вознесенского, ни Булата Окуджавы уже не было в живых, — ответила Марина Завада. — Но мы решили поговорить например, с Зоей Богуславской, женой Вознесенского, наблюдательным действующим лицом тех лет и событий. Она человек проницательный и умный. Но, похоже, Зоя Борисовна несколько преувеличила степень чувств Беллы Ахмадулиной к Андрею Вознесенскому. Вознесенский же всю жизнь относился к Ахмадулиной как к божеству. И каждый год, пока был здоров, в день рождения Беллы Ахмадулиной он привозил ей огромный букет роз.

— Евтушенко и Ахмадулина сохранили отношения. Когда жили в Переделкино, они заходили друг к другу на дачу, прогуливались по дорожкам поселка, — добавил Юрий Куликов.

— Удалось ли вам вложить в книгу всё самое важное?

— Мы старались не упустить ни одной детали, всплывающей в ходе разговоров. Хотя, безусловно, знаем больше, чем написали, — ответил Юрий Куликов.

— Нам не удалось сделать книгу с ней, это главная потеря, — добавила Марина Завада. — Не только для нас.

Помимо проведения презентации, гости побывали в Музее Б. Н. Ельцина, о чем и рассказали в интервью для сайта Ельцин Центра.

— У меня возникло ощущение, что я снова прожил 90-е годы, — поделился впечатлениями Юрий Куликов. — Когда в 1991 году был путч, я находился у Белого дома и сознаю роль Бориса Ельцина. Он был масштабным человеком, который в те дни спасал свободу, демократию. Помню, конечно, и то, что происходило в 1993-м, когда громили Останкино, мэрию.

— Это было страшное время, — добавила Марина Завада. — Был Макашов, толпа собиралась брать Останкино. В то время я работала на ВГТРК. Тогда резко оборвался эфир, и в какой-то момент было тяжкое ощущение, пока у нас, на ВГТРК, не заработала резервная студия. Очень хорошо все это помню… Ельцин-Центр поражает масштабом экспозиции, тем, как здесь все любовно собрано и подано. Все сделано на очень серьезном профессиональном уровне. Чувствуется рука сильного и интеллектуального организатора.

— Видно, насколько тщательно подготовлена экспозиция, — добавил Юрий Куликов. — И представлены разные точки зрения. Например, на войну в Чечне. У вас обе точки зрения на эту войну. Что очень важно: панегириков эпохе нет, представлены именно разные точки зрения.

— Меня поразили масштаб и профессиональная работа, которая была проделана в Ельцин-Центре, — поделилась Елизавета Кулиева. — Все сделано с большим вкусом. Мне нравятся современные музеи, рассчитанные на детей и молодежь. За этим виден большой труд.

— Некоторые наши собеседники с любовью берегли письма и записи Ахмадулиной, — поделился впечатлениями от создания книги Юрий Куликов.

— Например, в семье Марии Банкул, сподвижницы Александра Солженицына, сохранились пачки писем, которые Ахмадулина писала в 60-е — начале 70-х. Поразили дневники, которые мы нашли в Российском государственном архиве литературы и искусства, их Ахмадулина вела в начале 60-х, будучи женой Юрия Нагибина. В архиве сохранилась также большая подборка стихов, написанных в 50-е годы рукой Евгения Евтушенко, когда он был мужем Ахмадулиной. Разведясь с Евтушенко, Ахмадулина эти стихи сохранила.

— Как воспринял идею создания книги Евгений Евтушенко, который был не только ее первым супругом, но и одним из тех, кто приветствовал Ахмадулину в литературе?

— Позитивно, — рассказала Марина Завада. — Сам он писал о Белле не раз. И всегда с восхищением.

Юрий Куликов и Марина Завада раздают автографы

Наверное, никто так не знал и не чувствовал Беллу Ахмадулину, как ее дочь Елизавета, которая была участницей встреч творческих и одаренных людей в доме ее матери. По воспоминаниям Елизаветы, Белла Ахатовна с пастернаковской легкостью воспринимала творчество, следуя принципу «не стоит заводить архивы, над рукописями трястись». При этом Белла Ахмадулина с большим пиететом относилась к чужим стихам, чем к своим.

— Мама с большой дружеской теплотой относилась к Евтушенко и Вознесенскому, — рассказала Елизавета Кулиева. — Но они не были очень близки. Точнее, были близки в юности, но потом очень разошлись. Евтушенко и Вознесенский — поэты мейнстрима, которые процветали при советской власти. Письмо моей бабушки, приведенное в книжке, очень забавно звучит в контексте рассказов Зои Богуславской о том, что Вознесенский практически диссидент, тогда как Вознесенский и Евтушенко всегда «находились в рамках». Моя бабушка любила газету «Правда» и написала маме: «Прочла поэму Вознесенского, как он прекрасно пишет о Ленине, он такой молодец. Беллочка, ты тоже должна так же писать». И это прозвучало очень иронично. Наверное, мама всегда относилась к Евтушенко и Вознесенскому несколько предвзято: она прощала им то, что другим бы не простила. При этом она над ними подтрунивала. Но плохо не говорила никогда.

— Иосиф Бродский относил Ахмадулину к лермонтовско-пастернаковской линии в поэзии, хотя, скорее, по духу ей ближе поэзия Марины Цветаевой. Каково ваше мнение?

— Цветаева более эмоциональна, наверное, если оценивать поэтов-женщин, мама — между Ахматовой и Цветаевой. Ахматова слишком мужественная для женщины, Цветаева «слишком» женщина. В маме присутствовала внутренняя жесткость, свойственная мужчинам. Вообще я больше люблю ранние стихотворения мамы, и в них мне слышится Осип Мандельштам — это когда поэта вдохновляют не тема и идея, а язык, образ. Когда язык не является инструментом, а поэты следуют за языком, служат ему, им вдохновляются.

— У нее был свой пантеон, который она выстраивала в текстах и который виден из посвящений: в него входили Мандельштам, Цветаева, Ахматова и Пастернак. Пушкин возглавляет этот пантеон. Среди прозаиков ей нравились Набоков и Бунин.

— Была ли Ахмадулина бойцом по натуре, который при любых обстоятельствах отстаивал свои принципы? Когда Ахмадулиной было всего двадцать лет, ее творчество подверглось жесткой критике в ведущих газетах страны.

— У поэта свое поле битвы. Это была борьба на невидимом фронте, скорее, внутреннее противостояние. В отличие от Владимира Войновича, она не была деятельным антисоветчиком. Просто она была пронизана свободой, свободной внутренне. И это многих задевало. Она отстаивала именно внутреннюю свободу.

— Тем не менее, Ахмадулина поддержала Сахарова и Войновича. И это была именно открытая позиция.

— Да, она и за Георгия Владимова заступалась. Они это с Войновичем обсуждали. Мама не была отчаянно-смелым человеком, но есть такой нравственный и человеческий уровень, когда люди просто не могли жить с нечистой совестью. Это не значит, что они не боялись, в том числе за детей. Но мама была знаменита, слишком откровенна, и все знали, что от нее ждать.

Елизавета Кулиева с дочерью, Марина Завада, Юрий Куликов

— Также Белла Ахатовна отказалась участвовать в травле Бориса Пастернака, что стоило ей исключения из Литинститута, и рисковала тем, что ее стихи не будут публиковать. Как она это объясняла?

— Говорила, что не могла бы с этим жить.

— Как относились к принципиальной позиции Беллы Ахатовны ее родители — как известно, ее отец был крупным советским чиновником?

— Плохо относились. Из-за этого мама много лет не общалась со своей матерью. Потому что это были непреодолимые противоречия. Бабушка была наивной, верила в идеи коммунизма, писала письма в газету «Правда» и пыталась вернуть маму на путь истинный. Но это было невозможно. Мама очень рано все начала понимать. И в итоге это сделало их общение невозможным.

— А в каком духе воспитывали вас — творческой свободы или строгости?

— Все вместе. Мы были предоставлены сами себе, даже чрезмерно. Но к нам предъявлялись строгие требования в части поведения среди взрослых или за столом. Среди взрослых мы вели себя серьезно.

— Кто из «шестидесятников» бывал в вашем доме?

— Многие. Самыми близкими людьми были Аксенов и Войнович, но мне было шесть лет, когда они уехали. Завсегдатаями были Битов, Рейн, Виктор Ерофеев. Кстати, это слово — «шестидесятники» — мама никогда не употребляла и себя к «шестидесятникам» не относила. Мама не имеет ничего общего с компанией литераторов, с которой ее ассоциируют, она самостоятельный поэт. То, что она покоряла стадионы, — счастливое стечение обстоятельств, природа, которая наделила ее прекрасной внешностью и чудесным голосом, артистизмом и обаянием. Но тексты, которые она транслировала со сцены, — камерное, тонкое и сложное искусство. Стадионы — счастливая случайность. Но на них была приобретена огромная слава, которая ее защитила в итоге. Слава, которая была у Высоцкого, мамы и Окуджавы, была их защитой, с ними приходилось считаться.

— Воодушевляла ли вас творческая атмосфера, которая царила в доме, взяться за перо и попробовать себя в качестве поэта?

— Мы постоянно бывали на маминых творческих вечерах, особенно я. Это было частью жизни — мама, которая читала стихи. Это была естественная среда. И я не мыслила, что можно чем-то еще заниматься, кроме как писать и рисовать. Этим я и сейчас занимаюсь.

— Если подвести итог. Какой была Белла Ахмадулина?

— Это можно понять, прочитав книгу. Она была очень разной. Она могла одной рукой писать «День-Рафаэль», а другой чистить раковину или готовить долму. Как любая глубокая личность, думающий талантливый человек, она очень по-разному проявляла себя в разных ситуациях. Но оторванной от жизни она отнюдь не была. Можно сказать, она умела ладить с жизнью.

Фотографии Любови Кабалиновой

10 апреля - 80 лет со дня рождения Беллы Ахмадулиной. В издательстве "Молодая гвардия" на днях выходит книга Марины Завады и Юрия Куликова "Белла. Встречи вослед". Отрывок из нее - сокращенную беседу с дочерью поэта Елизаветой Кулиевой - публикует "Российская газета".

Белла Ахмадулина: "Ладони ландыш дан и в ладанке хранится. И ладен строй души, отверстой для любви"... Фото: Виктор Васенин/РГ

За годы, прошедшие после ухода Беллы Ахатовны, в вашей жизни произошло много событий. Главное: родились близнецы - Маруся и Никола. На наших глазах вы несколько лет боролись, вытаскивая из болезни неизлечимого мальчика. В обрушившейся беде вам не хватало мамы?

Я не готова к такому вопросу. В моем сознании это не связанные вещи. Когда у тебя страшно болеет ребенок, ты начинаешь жить приземленной, грубой жизнью, для кого-то непереносимой… Я всегда старалась оградить маму от своих неприятностей. И в случае с Николой не хотела бы, чтобы мама видела мое горе. Все-таки у поэта другой градус боли, да? И служила мама своим богам.

- Сходство четырехлетней Маруси с маленькой Беллой даже забавно. Какие черты своей мамы вы в ней замечаете?

Маруся человек, которого нельзя заставить что-то сделать, пока она сама к этому не придет. Абсолютно мамин тип. Внешняя кротость, а внутри - стержень, которого не ждешь в таком милом существе, эльфе. В маме как раз тоже поражало это противоречие между внешней незащищенностью и внутренней силой. Даже в быту. Допустим, на даче засорился унитаз, все в панике. А мама попереживала, но пошла, залезла туда рукой и прочистила… Решительность.

И конечно, упрямство невозможное. Не сломать. Маруся такая же. Ей интересно конструировать фразы, играть словами. Мы редко бываем в "Макдоналдсе", но тут зашли, она говорит: "У нас сегодня праздник вредных штучек". Это тоже мамино такое...

Две девочки - Елизавета и Анна, рано осознали, что их мама особая. А живший обок мужчина, ваш папа Эльдар Кулиев - сошлемся на слова Лоры Гуэрры - "даже не понял, кто с ним рядом"?

Не совсем так. Он все понимал. А толку-то? Думаю, он по-своему страдал оттого, что живет в тени Ахмадулиной. Это она добывала средства, готовила за Эльдара какие-то курсовые… Отец был деликатный, нежный, но, к сожалению, не только в силу возраста инфантильный. Им обоим было трудно. Мама писала в письме: "Мне и живой в тягость быть, не только - старшей". А мужчине в браке обидно быть ребенком…

- Вы знали своего балкарского дедушку Кайсына Кулиева?

Для многих девочек идеал мужчины - папа, но поскольку у меня не было папы, а с отчимом мы никогда не были близки, недостижимым идеалом мужчины для меня навсегда стал дедушка… Лет в шесть я лежала с мамой в больнице.

В новой книге, посвященной Белле, - беседы с ее близкими и с теми, с кем пересекалась ее жизнь.

Мы две недели вместе провели в боксе - на одной кровати. Мама убеждала меня терпеть боль, но терпеть было почти не по силам: двенадцать уколов в день. Вероятно, во мне накопилось колоссальное внутреннее напряжение из-за боязни все-таки зареветь, потому что когда внезапно в конце больничного коридора я увидела Кайсына, то бурно кинулась к нему. Не забуду, как бежала по длинному коридору, а дедушка шагнул навстречу, и я повисла на нем. Я была совсем маленькой, но почувствовала такую исходящую от него силу и такую жалость, которую способен дать только мужчина, может быть - отец.

Вы недавно взялись перечитывать "Дневник" Нагибина в связи с найденными мамиными дневниками, узнав, что, будучи его женой, она тоже вела дневник?

Это чистое совпадение. Как-то я уже бралась за "Дневник", но, видно, время не подоспело. А тут потянуло к книге вернуться. Вероятно, оттого, что после маминого ухода возникло желание глубже погрузиться в ее жизнь, в частности - в тот кусок, когда она обитала в Пахре… И вдруг - такая радость! Узнаю, что вы отыскали в РГАЛИ неизвестные мамины записи. Начала читать и дух захватило. С какого-то момента меня стала волновать тема человеческого одиночества. Я много размышляла об этом, и ровно в те дни мне попадается мамин дневник, в котором просто в точности сформулировано то, что я думала о любви мамы и Нагибина.

- Отношения этих двух людей - какими они видятся глазами взрослой дочери Ахмадулиной?

Нагибин и моя мама в чем-то противоположны. Он эрудит, жестко логичный, здравомыслящий, честный (я имею в виду наедине с собой, если судить по "Дневнику"). Мама - воплощение гения, интуитивно воспринимающего мир.

Непохожие, по-разному трансформировавшие реальность в творчество, они поразительно соединялись в одно целое и, проникая в закоулки друг друга, составляли по-своему совершенный разум. Сложно сказать, кто из них больше дал другому. Не исключаю, что Нагибин. Сегодня утром я еще раз перечитала мамины дневники, захватила их с собой. Вот она пишет: "Юра… создал и обновил мой облик…И это было так значительно, что мама, путем смелой реформы обратившая бесформенную кровь в младенца, все же произвела со мной менее эффектную операцию, чем Юра".

Нагибин ввел маму в мировую культуру. Разве то, во что он был так влюблен, преподавали в Литинституте? Позже в гневе он упрекнет: "ты мало читаешь". Ну, если сравнивать с ним, многие выглядят идиотами. А мама дышала литературой, но была человеком иного склада, не академических знаний. И заслуга Нагибина, конечно, что он не только открыл ей пласты не хрестоматийных имен - дисциплинировал чтение. Однако и для него стал откровением ее приблизившийся дар. На каждого из них свалилось счастье: найти единомышленника, человека, с которым можно говорить на одном языке… Какая по-набоковски пронзительная запись в ее дневниках - об общем обеде на даче, Юрином лице, склоненным над тарелкой, сновании птиц за окном, и в конце - мольба: "Господи, оставь мне все это"…

Мама никогда при нас не упоминала о своей личной жизни до дяди Бори /Мессерере/, создавалось впечатление, что она просто родилась замужем за ним. Но мне, естественно, приходило в голову, что в ее жизни есть лакуны, о которых недоговаривает. Сейчас, держа в руках найденные мамины страницы, я как женщина понимаю, каким страданием для нее должно было обернуться крушение брака с мужчиной, если немало прожив с ним под одной крышей, она записывает, словно в начале близости: "…все во мне сориентировано на одну страсть, на одну привычку натыкаться повсюду на единственно теплое, спасительное тепло, жадно окружать себя им, - все сводится к Юре".

Этот тонкий, глубокий человек вдобавок давал маме то, что редко дают тонкие люди: мужскую заботу, финансовую обеспеченность, комфорт большого красивого дома. Правда, она так и не стала в этом доме хозяйкой, но ощущение уклада, убежища, размеренного быта как радости долгое время наполняло ее чем-то похожим на блаженство...

Вы причислили Нагибина к маминым единомышленникам. Не слишком ли это сильное слово для писателя, сочинившего немало конъюнктурной ерунды?

Начиная вести дневник, Нагибин сделал запись о том, что есть литература для себя и для печати. Не писать "для всех" Нагибин не мог себе позволить. Он боялся бедности на генетическом уровне. Много позже мама обронила, что Нагибин ненавидел власть и говорил: "Я построю от нее забор из денег". Но с ним произошла ужасная вещь. Он думал, что можно ради денег сочинять халтуру и параллельно идти к идеалу. На самом деле в итоге халтура его сожрала.

Все это печально. Потому что, как бы Нагибин по другую сторону своего забора не старался встроиться в систему, представление о нем как о таком советском писателе неверно. Он держался в стороне, из-за внутренней фронды во многих литераторских компаниях чувствовал себя неуютно. А мама в малознакомых домах тушевалась. Я всегда догадывалась: ей плохо среди неблизких людей, но, оказывается, она еще в молодости в дневниках описала, что с ней происходит, что в гостях испытывает муку стыда, скуку, лень, одиночество, отчуждение к иносуществующим хозяевам.

…Вообще два "неформатных" человека под одной крышей помещаются непросто. Исключаю зависть, но мужское достоинство Юрия Марковича вряд ли не было задето знаменитостью юной жены. Мама была на таком гребне славы, что даже меня потом узнавали на улице, поскольку я на нее похожа. Мне кажется, любому мужчине трудно вынести, если то, что ему дается тяжелым трудом, его спутница достигает легко, шутя. Легкость гения, с которой мама добывала стихи, была кажущейся легкостью и, когда Нагибин упрекал ее в том, что она совсем не умеет работать, он был, как минимум, несправедлив. На весах времени оказалось, что ее неработоспособность принесла литературе куда больше, чем работоспособность Нагибина.

Поразили в РГАЛИ черновики Ахмадулиной. Уйма недовольно зачеркнутых слов, строф, целых страниц! Сколько женских силуэтов и лиц машинально рисовала рука, когда ангельские слова артачились, не хотели рождаться!

Это абсолютно пушкинская история, когда легкость кажущаяся. Мама любила на эту тему рассуждать… Я с детства сочиняла, вокруг поэзии, творчества все время шли разговоры. Что писать стихи тяжело, мне кажется, я понимала с пеленок, но то, как мама описывает этот процесс в дневниках, совершенно оглушает.

Когда маме не дали Нобелевскую премию, она сказала: И правильно. Нечего

- "Стихи возникают во мне только в связи с резкими страданиями мозга. Это напоминает признания под пыткой"?

Да. Мама стремилась, чтобы "насилие" никому, кроме нее, не было заметно, чтобы в муках рождался стихотворения чудный театр. Но сочинение стихов для нее было работой. Ко времени, когда я себя осознанно помню, она стала, думаю, гораздо более организованной, чем в эпоху Нагибина, надолго уезжала куда-нибудь в Репино, Комарово, в Карелию, уединялась и писала. В Сортавале нам дали домик на двоих. Цвела черемуха, мама огромными охапками таскала ее в дом: "…она - туоми. И кукива туоми, коль в цвету". С собой она привезла пишущую машинку, которую подарил Василий Аксенов. Внутри скотчем он приклеил фотографию с надписью: "Белке для выстукивания стишков". На этой машинке и "выстукан" потрясающий сортавальский цикл.

В архиве мы наткнулись на телеграмму, отсылающую к появившемуся годом раньше ахмадулинскому стихотворению "Я думаю, как я была глупа": "ялта крым дом творчества литфонда ахмадулиной белле 10 04 1968 пока что наши помыслы чисты на площади восстанья половине шестого целуем поздравляем андрей булат вася гладилин дьяченко евгений жора зяма иржик кит леопольд миша а может быть и больше но не меньше"…

Так и мама - всем известно - была предана друзьям: Окуджаве, Войновичу, Аксенову… Ее с ними связывали светлые отношения. Никогда - зависть, всегда - восхищение, умение ценить дарование другого. Но, на мой взгляд, более точное слово у нее - товарищ. Или совсем любимое: брат. Такой сложный человек, как мама, ощущавший внутреннее одиночество, свою обособленность и странность, не нуждался в дружбе в обыденном и особенно - женском понимании, с ее обязательной доверительностью, потребностью излить душу. Да и не принято было, мне кажется, в мамином близком кругу доверительное общение. В компании товарищей маме не надо было перебарывать скованность, ей было с ними хорошо, в самых шумных сборищах ее отдельность подразумевалась и принималась. Как только ей чересчур распахивали объятия, она пряталась. Потому что в объятиях писать невозможно. Чтобы писать, надо быть одной. В этом, по-моему, она больше всего родственна Окуджаве. Но совсем не уверена, что они были задушевными друзьями. Вернее, уверена, что нет. Большая любовь, нежность, взаимное притяжение, но - не запросто, все-таки замедляя шаги перед притворенной калиткой. Мама была одинокой по определению. Одиночество как призвание, как приговор.

Белла Ахатовна, по вашим словам, подтрунивала над людьми, испытывавшими на себе власть прошлого. Это свойство очень несентиментального человека. В чем еще оно давало о себе знать?

Когда стало трендом поднимать шестидесятников на щит, мама говорила мне, как бы обращаясь к своим знакомым из этого поколения: "Вы через слово упоминаете те годы, оттепель, просто потому, что тогда были молоды, а сейчас вы старые дураки". Она была убеждена, что настоящий поэт всегда шире любого течения, направления. Терпеть не могла пафосных разговоров о "стадионах". Так сложилась мамина литературная судьба, что они помогли ей стать известной, но это не было ее целью, и спустя годы она не гордилась собой в роли завоевывавшей трибуны. Такая роль была ей чужда. Вообще мама считала, что всякий человек имеет право тосковать по былому, но не надо кричать о своей грусти, возводить ее в культ. Или - пиши тогда об этом, как Набоков.

Вы обратили внимание на рассуждения в дневнике совсем молоденькой Ахмадулиной о патриотизме? "Сколько нас учили патриотизму… довели до мертвости, глухоты и холода ко всему, а всего-то надо было показать … мужичонку, которого мы с Юрой видели вчера: среди далеких сырых снегов, под огромным небом, темно наполненным богом, он брел в безнадежную даль, падал лицом и руками в снег, шатался с невероятным размахом, падал и брел много веков подряд. И от всего этого была такая тоска, такой лесковский щёкот в груди, такой страх и захватывающие дух родимость и обреченность к этой земле, которые и есть патриотизм для русских".

Здесь многое, наверное, пришло от Нагибина, от их разговоров на этот счет. У мамы в записях есть такой момент, когда полупьяный Толя, убиравший в саду снег, замирает, увидев синичку, и долго тупо-мечтательно следит, как она расклевывает зерно. Мама замечает, что в этом проявляется вечная сентиментальность русского человека при виде живой твари. Мне сразу припомнился "Дубровский". Поджигая дом, он просит кузнеца Архипа отворить двери, чтобы спящие приказные могли выбраться. Но Архип, напротив, запирает их, зато, углядев бегающую по кровле с жалобным мяуканьем кошку, ставит лестницу и лезет за ней в огонь. О Толе, о таких же нетрезвых горе-печниках мама пишет с любованием вперемешку с иронией.

Что характерно: с народом мама всегда находила общий язык легче, чем с советскими писателями. На переделкинской даче у нее была большая дружба с рабочим Женей. Когда мама приезжала из Москвы, Женя приходил, они подолгу разговаривали, иногда выпивали. В маминой устной речи было много просторечий, деревенских словечек, которые вводила намеренно. Из первого, что приходит в голову, слово "ничаво".

- "А у меня нету ничаво"…

Что, в целом, недалеко от истины. Моя няня Анна Васильевна относилась к маме с огромной жалостью, считала, что все норовят ее "оставить без штанов"… Во времена безденежья после "Метрополя" тетя Аня нашла подработку, чтобы нас кормить. Разумеется, мы и без того не попрошайничали, но няня считала своим долгом кормить детей сытно и вкусно. У нее в комнате стоял огромный американский сундук. Все время мне говорила: "Вот умру - не забудь, на дне сундука спрятаны деньги". Тетя Аня умерла в 1992-м, в один день с Асафом Михайловичем Мессерером. Мама хотела приехать на кладбище, но они с дядей Борей успели лишь на поминки. Там мама вспомнила историю: как-то, увидев, что огромный пес Маргариты Алигер сорвался с цепи, бросившись на маленькую собачку Евтушенко, моя няня преградила ему путь и подставила руку. На всю жизнь остались страшные шрамы.

О Евгении Евтушенко - косвенном участнике героической эпопеи. Его контакты с вашей мамой, знаем, не обрывались.

Для вас не новость: мама руки не подавала тем, к кому плохо относилась. А с Евтушенко они могли встретиться на улице, остановиться или прогуляться вместе по Переделкину. Изредка она заходила к нему на дачу, иногда он заглядывал к нам. Это не мешало маме Евтушенко подкалывать. Но при всем при том она сохранила к нему определенное тепло.

Так же, как сохранила около сотни страниц стихов, написанных его рукой в конце пятидесятых, и толстый перевод с азербайджанского книги Наби Бабаева "Дуб на скале".

Вы это в архиве обнаружили? Я, видимо, пропустила.

- Да. Не выбросила почему-то, разведясь.

Вряд ли за этим скрывается что-то концептуальное, касающееся первой любви. Скорее, надо держать в уме: они - поэты. А это все-таки рукописи…

В 1998 году Русский ПЕН-центр выдвинул Ахмадулину на Нобелевскую премию. Но победил португалец Жозе Самараго. Нет в мире справедливости! Как Белла Ахатовна реагировала на сорвавшееся лауреатство?

Она была, конечно, в курсе выдвижения, но испытывала неловкость из-за этого. А узнав, что не выиграла, прокомментировала: "И правильно. И нечего". Но, возможно, ей хотелось признания. Потому что в конце жизни стала задаваться вопросом: помнят ли, будут ли помнить?

Поздняя Ахмадулина как-то незаметно сменила шумный богемный имидж на респектабельный. Она грациозно принимала ордена, Государственные премии. Однако сколь бы благонравно не выглядела внешне ее принадлежность к новой общественной элите, по-прежнему оставалась вне строя - во всех значениях этого слова. Стояла особняком. А было ли время, с которым она внутренне ладила? Кроме ночи, конечно?

Премии, награды для мамы не были нужны и важны. Она немного стеснялась государственных поощрений. В ее представлении это не то, к чему должен стремиться поэт. Больше они льстили дяде Боре. А она пожимала плечами: "Вот как? Ну, пошли, получим". За Государственной премией, кстати, сходили в Кремль всей семьей. Мы почему-то выпивали с Зюгановым. Это когда маму увели в президентский шатер. В нем Путин поздравлял лауреатов. Дядя Боря все пытался туда прорваться. Но охрана его не пускала. Зато мы с Битовым взялись под руку, напустили на себя важный вид и легко прошли. В шатре мама познакомила меня с президентом.

- И что она сказала? "Это моя Лиза бедная"?

Как положено, по этикету: "Разрешите представить вам мою дочь". Мама была шикарно одета. Но для нее этот день меньше всего стал поводом для рассказов. Скорее мне он дал повод поболтать с друзьями на тему, как я ела в Кремле поросенка, выпивала с Зюгановым и пожала руку Путину.

Теперь о том, какое время больше всего подходило маме… Да никакое. Ощущение мамой любого времени было драматическим. А ночь? С ночью она ладила. "И ладен строй души, отверстой для любви". Когда я читаю эти строки, то представляю Сортавалу, черемуху, раннее утро. Самое любимое мамой время: рассвет.

Поэта от непоэта можно отличить сразу, даже по одному-единственному стихотворению. Из этого и исходили учредители премии в 2012 году, решив и отмечать молодых стихотворцев за то самое, единственное.... У "Беллы" четыре номинации: за стихотворения на русском языке и на итальянском, за эссе о современной поэзии, и "Касание Казани" (название из статьи Ахмадулиной "Тайный союз слов") для поэтесс из Татарстана.

Проси дождя, слепой его воды,/ сегодня дым, и завтра будет дым/ во все сады, / печальный и домашний. /Сегодня - сад,/ и свет его глубок... - это начало стиха, признанного жюри во главе с критиком Натальей Ивановой лучшим в этом году. Его автор, поэт и журналист из Жуковского Екатерина Перченкова, закончила истфак МГУ, училась в Литинституте, а своим учителем в поэзии считает Ольгу Седакову.

Творчеством Седаковой вдохновлялся и другой российский лауреат, ученик Михаила Гаспарова критик Илья Кукулин. Его эссе-победитель "Стилизация фольклора как воспоминание о Европе: "Старые песни" и "Песни западных славян", где анализировались пушкинский и седаковский циклы, вошло в сборник статей "Ольга Седакова: стихи, смыслы, прочтения".

Выбор этого года был труден. Наша молодая поэзия очень сильная, независимая от старших, развивается своим путем, но с большой любовью к слову, к традиции, - говорит Наталья Иванова. - У этой традиции много линий, и каждый из молодых выбирает свое.

Екатерине и Илье были вручены традиционные призы "Беллы" - уменьшенные копии мессереровского памятника Ахмадулиной, стоящего в Тарусе. Такой же приз в номинации "Касание Казани" получила и юная татарская поэтесса Эльвира Хадиева. На сцену поднимались и победители-итальянцы, точнее итальянки. Итальянское жюри под началом профессора русской литературы в университете Пизы Стефано Гардзонио присудило победу Алессандре Кава за стихотворение "Войди: это деревня" и Федерике Джордано, получившей приз в номинации "Оптимизм - аромат жизни".

Этот памятный сувенир 2017-го посвящен был памяти Тонино Гуэрра, друга Ахмадулиной, ушедшего от нас 5 лет назад в марте 2012-го. Победителем в номинации должен был стать опус, отмеченный непобедимой, по-настоящему гуэрровской любовью к жизни. И кроме поэтессы Федерики мозаику, выполненную Марко Бравура по пастели Гуэрра, получил поэт и художник Василий Бородин за стихотворение "Дождик яблоки сломал". В котором есть и такие вот строки: "Над счастливыми ночами /будут просыпаться звезды / полные ума, печали / и просветов в ней сквозных - / звезд соседних, остальных..."

10 апреля Белле Ахмадулиной исполнилось бы 80 лет. Воспоминания Марины Влади о Белле Ахмадулиной, которые печатает одна из глав книги Марины Завады и Юрия Куликова "Белла. Встречи вослед"

Станислав Говорухин как-то сказал о Марине Влади: "У нее был все-таки безукоризненный вкус. Из всего обилия мужчин, которые ее окружали в СССР, она выбрала самого яркого и талантливого. Гения". Но не только мужа — подругу в Москве Марина тоже выбрала самую яркую и талантливую. Гения. Беллу Ахмадулину. Наверное, это и впрямь свидетельство безупречного вкуса. Или глубины, позволявшей оценить масштаб того, кто рядом? Не случайно в рутинные семидесятые, пожалуй, лишь Ахмадулина и Влади считали Высоцкого не бардом — большим поэтом. Ну еще Иосиф Бродский. Неплохая компания...

Печально, но жизнь оказалась к Влади несострадательной. Слишком много утрат... И все же. Разве заметна витальность, если тебя ласкает судьба? Когда, поставив на стол в саду сок, воду без газа и с "шариками", Марина своим неповторимым, не изменившимся голосом начала говорить об Ахмадулиной, исчезли следы времени, его драм. Она раскраснелась, вспоминая Беллу, их московские и парижские встречи... Все чаще и звонче смеялась. Та, что сидела перед нами, была прежней Мариной Влади, которая, утверждают, сводила с ума все мужское население СССР.

— Ваш соотечественник Эрве Базен заметил, что на каком-то этапе молодая женщина становится женщиной еще молодой. Конец шестидесятых. Ахмадулиной за тридцать. Как она выглядит, на взгляд парижанки?

— Белка была не как все. Я увидела прелестную женщину, очень миленькую. Мне и в голову не могло прийти рассматривать, во что она одета. Мы с ней при случае обсуждали, что в нас двоих течет татарская кровь. Несмотря на то что я блондинка и глаза у меня серые, а не черные, как у Беллы, восточное во мне ощущается. Как это по-русски? Скулы, да? У Белки они были приподнятые. Вообще структура костей у нее очень красивая. И шея белая, длинная. Читая стихи, она ее тянула так (изображает) .

Мне кажется, впервые я соприкоснулась с Беллой на ее концерте, на который меня привел Володя. Мы сидели с ним в публике, и вдруг Ахмадулина со сцены объявляет: "Сейчас несколько стихотворений о Марине". И нараспев: "Люблю, Марина, что тебя..." (улыбаясь, имитирует) . Что со мной стало! Я ужасно покраснела. У меня до сих пор сохранилось это свойство краснеть от смущения. Я подумала, что Ахмадулина написала стихи обо мне. Сжавшись, в замешательстве посмотрела на Володю. Он, не проронив ни слова, слушал. И тут — ууу, я поняла, что Белла читает о Марине Цветаевой. Я еще больше покраснела, стала просто багровой. Мне было так стыдно. Ругала себя: "Мерзкая девчонка, как ты могла вообразить, что Ахмадулина что-то сочинила про тебя?!" Дурацкая ситуация. Но я была большая звезда, привыкла, что мной восхищаются... Вокруг меня стоял такой шум и гам. Вот я и дала маху с Ахмадулиной. Это определенно мое первое воспоминание о ней. Белла, которой я после во всем призналась, очень развлекалась.

Это она пристрастила меня к поэзии Цветаевой. В Париже я немного читала ее на французском. Я ведь на русском языке после шести лет мало разговаривала. И совсем не читала. По-моему, переводы Марины Цветаевой сделала Эльза Триоле. Она переводила также моего любимого Чехова. Неважно — как я потом поняла. Я играла Чехова на сцене в гораздо лучших переводах. Летом была у сына на Таити и в библиотеке наткнулась на собрание сочинений Чехова на русском языке. Я обо всем забыла. Лежала на пляже и запоем читала... А Цветаевой вслед за Беллой я заболела. Даже сыграла Марину в пьесе Вероники Ольми.

— Вспоминая год съемок в фильме "Сюжет для небольшого рассказа", вы написали: "...круг друзей сужается. Теперь остались только самые близкие..." В их числе "Белла Ахмадулина — гениальная и восторженная поэтесса". "Гениальная" — это оценка Высоцкого?

— Почему? Это наше общее мнение. Абсолютно. Володя мне постоянно читал Беллины стихи. Вообще-то его божеством был Пушкин. Но из живущих поэтов преклонялся перед Ахмадулиной. На меня это не могло не влиять, безусловно. Если твой любимый человек, который сам гений, кого-то причисляет к касте людей-богов, к этому стоит прислушаться.

— Вы уже знали, что он гений?

— Бесспорно, когда я с ним жила, я же это понимала. Да я с первой встречи в театре знала, что Володя гений. А после репетиции "Пугачева" я увидела в жизни маленького серенького мальчика, кое-как к тому же одетого.

— Вы же не обращаете внимания на такую ерунду.

— (Смеется.) В тот раз обратила. То ли оттого, что уже смотрела на Высоцкого, как женщина на мужчину, то ли он был совсем плохо одет. У него были какие-то жуткие ботинки. И жуткая стрижка.

— Хорошо, "гениальная поэтесса" — мнение обоих. А "восторженная" — наверное, ваша ремарка? Белла показалась вам немного "чересчур"? Un peu trop — так говорят французы?

— Правильно: слишком. Белла вся была слишком. Чересчур. Но она и не могла быть, как все. Она была уникальной.

— По какой шкале Ахмадулина вошла в число самых близких друзей? Из-за того, что была любимым поэтом Высоцкого? Или потому, что раньше других поняла: он по "урождению своему прежде всего... Поэт"? Когда еще в Нью-Йорке Иосиф Бродский подарит Высоцкому свою книгу с надписью: "Большому русскому поэту"...

— Много воды утечет. Володю наконец выпустят из СССР, мы с ним объездим полмира, прежде чем в Нью-Йорке в Гринвич-Виллидже встретимся в кафе с Иосифом. Высоцкий читал ему новые стихи, Бродский внимательно слушал. Потом повел нас к себе домой и на прощание подарил свою последнюю книгу. Было от чего впасть в эйфорию. Никогда прежде — какие там великие поэты! — официальные поэты не причисляли Высоцкого к своему цеху. Только Ахмадулина стояла отдельно, уверенная в том, что Володя — поэт от Бога. Остальные считали, что у него рифмушки. Естественно, Высоцкого вдохновляла оценка Беллы. Я видела, Володя души в ней не чает, видела, как она его любит. Это нас сблизило.

— Казалось бы, неужели так важно: поэт — не поэт? За Высоцким уже стояла сумасшедшая слава, почитателей — целая страна, включая (втихомолку) гонителей.

— Ха! Он из-за этого и умер, что его не признавали официально. Бесконечные отказы, нежелание принять в писательскую среду сильно задевали самолюбие.

— Господи, его принимали Ахмадулина, Бродский!

— Его принимал народ, это самое главное. Но именно невыносимый зазор между тем, как Володю любила публика и как не терпела власть, бесил. В начале нашей с Володей жизни я недоумевала: почему он мучается из-за того, что его не берут в официальные поэты? Знает цену режиму и переживает, что этот режим его не принимает?! Полное идиотство. Говорила: "Зачем тебе нужен этот вонючий Союз писателей? Эти говенные мужики?" Тогда я не понимала всего. Считала Володины рефлексии каким-то мещанством. Но скоро у меня открылись глаза на чудовищность ситуации, на то, что значит жить в СССР, не имея прав. Сколько лет Высоцкий был стреножен! Не печатали, не издавали, не выпускали пластинки... Но он-то знал, что лучше их всех. И Белка знала. Разве мог он не быть этим тронут?

Вечер на Поварской. 15 декабря 1976 года. Слева направо: Иван Бортник, Тонино Гуэрра, Анджело де Дженти, Лора Гуэрра, Борис Мессерер, Юрий Любимов, Владимир Высоцкий, Белла Ахмадулина, Микеланджело Антониони, Илья Былинкин, Ирина Собинова-Кассиль, Андрей Вознесенский
Фото: Валерий Плотников. Фотоархив журнала "Огонёк"

— За год до смерти Высоцкий поставил на одну доску с теми, кто "бил под дых", "ломал крылья", славных друзей-приятелей, видящих в нем лишь барда-самоучку: "И мне давали добрые советы, / Чуть свысока, похлопав по плечу, / Мои друзья — известные поэты: / — Не стоит рифмовать "кричу-торчу"". Это придуманная фраза или ее реально кто-то произнес?

— Так Володе сказал Евтушенко. И он, и Андрей Вознесенский, несмотря на то что оба уживались с властью, ни разу не помогли Высоцкому напечататься, не поставили прямо вопрос о приеме в Союз писателей. А Володя их просил. Вот Белла постоянно хлопотала за него. Помогла с пластинкой "Алиса в Стране чудес", когда Министерство культуры ее чуть не угробило. Она додумалась в "Литературной газете" поздравить читателей с Новым годом и выпуском "Алисы" в Володином исполнении — как будто выход пластинки свершившийся факт. Куда было деваться цензорам? Белла их перехитрила. Я знаю, что и с Союзом писателей она пыталась помочь. Просила за Володю кого-то из шишек. Бесполезно.

— До своей первой несъемной квартиры на Малой Грузинской вы пребывали в непрестанном поиске угла, где можно было бы с относительным уютом обустроиться. Беговая, юго-запад, а раньше комната в писательском доме у метро "Аэропорт" — рядом с Ахмадулиной. Хорошее было соседство?

— Белка больше у меня ассоциируется с мастерской. Мы там много бывали. Володя ценил, что принят в этом доме, где собирался интересный народ. Там была богемная обстановка. Холсты, краски, рамы, толчея... Для жизни не очень приспособлено. Несколько раз я даже драила ванну. Она была не то чтобы грязная, но ржавчина въелась — не ототрешь. Может, и кисти мыли. Очевидно, Белка на это махнула рукой. Другой характер. Я так жить не могу.

— Многие обиделись за Ахмадулину, прочитав в вашей книге, что на ее даче была сомнительная чистота, а кошки и собаки играли с детьми прямо на кроватях. Но вряд ли вы хотели Беллу задеть. Просто как иностранка не поняли, что такое писательская дача...

— У меня в мыслях не было вкладывать в свои слова какой-то упрек. Беллина дача была хоть и захламлена, обставлена случайной, вероятно, казенной мебелью, но выглядела уютной. Мы с Володей приехали, а хозяев нет. Только дети и старая нянька. Зато с приходом Беллы день потек волшебно. Так всегда происходило, если она была в ударе и без остановки читала стихи... А насчет того, что кошки и собаки возились вперемешку с дочками Белки, так это не критика. У меня в доме собаки тоже спят на диване. По-моему, прекрасно, когда дети и животные вместе живут.

Простите, я все-таки отлучусь к соседям, узнаю, что у них так шумит. Меня этот звук достал.

Визит за забор, похоже, напрасен.

— Там одни рабочие,— вернувшись, объясняет Марина.— Они красят большую машину для перевозки лошадей. Здесь же в ста метрах поле для скачек. Красильщики говорят: не могут прекратить, иначе будут дефекты. Я сказала, что тоже, между прочим, работаю. Делаю интервью. И они мне мешают. О... Звук все-таки прекратился. Мерси! — кричит Марина.

По ту сторону забора ее бывший дом, немного напоминающий особняк, в котором в России до революции жила мама. Знаменитый дом, купленный в респектабельном Мэзон-Лаффите пятнадцатилетней Мариной Влади на первые гонорары для большого клана Поляковых — Байдаровых. И вот теперь она его продала. Перебралась в гараж не гараж — в общем, в добротно реконструированную хозяйственную постройку. Марина вскользь касается этой темы, и мы не расспрашиваем. Значит, так было нужно... А к прежнему дому ведет подкоп. Точнее, он проложен оттуда — к Марине. Соседскими собаками, чьи озадаченные морды уже больше часа торчат из-под ограды.

— Посмотрите, как они слушают русский. Что такое? Что за непривычные модуляции? Они в растерянности. И изо всех сил стараются разобраться. Комично. Раньше та толстая сюда бегала, но она располнела и сейчас не пролезает под забором...

— Ваш первый муж Робер Оссейн считал, что Поляковы перенесли в Париж быт большой русской дворянской семьи. А в Москве хочешь не хочешь давал о себе знать французский менталитет. И хотя постоянные гости, обильный стол — это очень по-русски, говорят, вы старались закрыть дом для случайных людей. А для кого двери были открыты?

— Существует фотография, сделанная у нас на Малой Грузинской, когда мы с Володей наконец обзавелись квартирой. Там вся наша группа: Белла с Борисом Мессерером, Саша Митта и его жена Лиля, Вася Аксенов, Сева Абдулов, Станислав Говорухин, Виктор Суходрев с Ингой Окуневской... На фотографии есть и не совсем "свои". Белка сидит рядом с Володиным отцом Семеном Владимировичем, который ее приобнял. Я его тоже эпизодически приглашала, несмотря на то что отношения с родителями у Высоцкого были, мягко говоря, неважными. А с кругом друзей, сложившимся у нас с Володей, мы не просто общались. Мы были очень близки. Можно сказать, жили вместе. Ели вместе, выпивали вместе, вместе ездили купаться на дипломатический пляж.

По вечерам, собираясь у нас дома, мы позволяли себе свободно выражаться. Подозревали, что подслушивают, но не сдерживались, жили без цензуры. Даже какое-то озорство появлялось. Кто-нибудь произносил: "Сейчас мы делаем для вас передачу. Слушайте. Начинаем". Такие были шутки. Но Володя, например, не был диссидентом. Свое отношение к власти выражал в символах. Конечно, та все понимала и ненавидела его. Сознавала, как он для нее опасен. Больше, чем Белла. Ее поэзия — про чувства, дружбу, любовь. Гражданская позиция проявлялась в жизни. В том, что смело ставила свое имя под правозащитными письмами. Но это другое. Это civisme, это гражданская доблесть.

— В стихотворении, посвященном Высоцкому, Ахмадулина остроумно изобразила неминуемого последнего гостя, "что всех несносней и пьяней", хозяйку, подающую за его спиною знаки к уборке... Вас не утомляли почти ежедневные встречи с Борисом и Беллой? То, что они, люди богемы, засиживались за полночь?

— В России это не поздно. Во Франции куда раньше ложатся спать. Я — нет. В Москве я не работала. Тем более гости не утомляли. А уж Беллины приходы — удовольствие. У меня и до Высоцкого в Париже был открытый дом. Робер прав: на русский манер. У французов так не заведено. Я научилась готовить, снимаясь в Италии. Чего только не придумывала для Володьки. Любила его дико. Занималась им, бегала за ним. Покупала хорошую еду за валюту, ездила на рынки, где были знакомые продавцы. Мне давали огромный батон мяса, кусище килограммов на двадцать. Клала его в багажник и дома сама рубила. К приходу Беллы и Бориса уже был накрыт стол с чем-то вкусненьким. Сначала мы сидели втроем, болтали. Позднее с Таганки возвращался Володя.

— Кто задавал тон застолью? Он? Белла?

— Белла. Володя был вымотан и какое-то время мог сидеть молча. Он вообще в компаниях нередко бывал молчалив. Не выпендривался. А Белла любила выступать. Когда она начинала читать стихи, мы втроем замирали. Потом Белка с вызовом говорила Володе: "А ты мне ответь!" Он брал гитару, и уже другие трое: Белла, Борис и я — заходились от восторга. Никогда не забуду этих вечеров. Этой эпохи. Порой Володя не пел, а читал. Но, по-моему, свои стихи он читал плохо. Зато Белла — как никто.

— Она же, как и вы, снималась в кино. Каково на этот счет мнение знаменитой актрисы?

— Я знаю, что Белла играла в фильме Васи Шукшина, но не смотрела. Поэтому не могу судить (смеется), какая из нее получилась артистка. Читать стихи и играть роль — это разная техника. Но когда Белла выходила на сцену, она становилась неподражаема, магически действовала на публику.

— Ахмадулина и впрямь, по-вашему, была смешлива, даже игрива, как о себе говорила? Легко откликалась на шутки?

— Белла была хохотушка. Она любила смеяться, обожала смешные песни. Слушая Высоцкого, буквально падала от хохота. Ее забавляли мои истории про сотню "колдуний" с белыми волосами и челками, которые ждали меня у трапа самолета, когда в 1959-м в первый раз прилетела в СССР. Или про то, как в другой приезд мы с Володей отправились на морской вокзал в Москве, чтобы брать теплоход.

— На речной вокзал.

— Речной, безусловно. И одна толстая тетка в очереди как двинет мне в сердцах локтем в бок: "Надо же, работает под Марину Влади!" Белка лежала... Мы с ней без конца шутили, дурачились. Общались, как две девчонки. Но моментами она напоминала мне погоду в Бретани. На этом полуострове во Франции непредсказуемый климат. Только что шел дождик, через десять минут глаза слепит солнце, потом вдруг буря и снова тишина. Белла тоже могла меняться в течение одного вечера. Вначале она радостная, веселая, счастливая, потом отчего-то делалась угрюмой, даже tragique. Принималась рассказывать что-нибудь с драматическими интонациями, скорбным лицом. Выразив себя таким образом, Белла опять становилась спокойной. Ураган, солнышко, штиль... У нее был колоссальный темперамент, более excessif, чем у Володи. Не знаю, как по-русски объяснить.

— Чрезмерный?

— Со слишком большой амплитудой, да. С большей амплитудой, нежели у него. Высоцкий в жизни был гораздо ровнее Беллы. Нормальный человек, кроме тех периодов, когда напивался так, что падал на пол. А потом исчезал. У Володи были запои, но ежедневно с друзьями он не пил, не мог пить. А Белла, наверное, каждый вечер находилась — есть такое образованное от французского слово — подшофе. Может, из-за этого в ней подчас не было сдержанности, которая свойственна совершенно трезвым людям. Это была ее манера жить. Мне кажется, ей нужно было это состояние опьянения. Разгоряченное, возбужденное. Нужно было быть на взводе, на градусе. Чтобы, зажмурившись, броситься в стихи, в жизнь...

— Вы описывали празднование своего бракосочетания с Высоцким в Тбилиси. На этой чудесной земле никто не застрахован от того, что, нарушив утонченность застолья, не встанет какой-нибудь козел с тостом за товарища Сталина. Вы еле удержали мужа от скандала. В схожей ситуации на грузинском банкете Ахмадулина запустила туфлей в номенклатурного поэта. Это дерзость, отсутствие тормозов? Или все-таки неустрашимость, по части которой не раз давала фору мужчинам?

— Думаю, это храбрость. Храбрость и темперамент, о котором я говорила. Не сдерживаемый темперамент. Белла знала, что может себе позволить то, чего не позволяют другие, может быть немножко скандальной. Красивая, знаменитая. Особая поэтесса, которую все слушают. И потом, ей было полностью безразлично, что про нее скажут. Не трогало, что вокруг будут тем или иным эпатированы. В ней не было ни капли мещанства.

— Откуда это шло?

— Ха! Это свобода. Опять же темперамент. Ощущение, что ты кто-то. Белла прекрасно понимала: она не как все. Она — исключительная.

— В "Возвращении Набокова" Ахмадулина любовно запечатлела вашу красоту и "влиятельное великодушие" (вот она сатисфакция за минуты давнишнего конфуза!). Однако при самом замечательном отношении к женщине, как сказала нам, никогда с ней не станет "судачить". Тем не менее не все же о возвышенном... Наверняка случалось обсуждать наряды, духи, косметику, да мало ли что еще. Что?

— Недавно меня снимали для телевизионного проекта о Марчелло Мастроянни. Я теперь никому не даю интервью. За несколько лет сделала исключение только для документалистки, решившей рассказать о Марчелло, и для вас. С Мастроянни я начинала в кино. Он мой прекрасный партнер и просто милый друг. А с Беллой я очень тесно общалась, мы были настоящие подруги. Как сестры. Мне хочется, чтобы вы сделали о ней хорошую книгу.

— Марина, мы вам признательны.

— (Смеется.) Вы можете... Я действительно сейчас закрыта, отказываюсь от встреч. Но Белка — это дорогая часть моей жизни, которая потом... исчезла. О чем только мы с ней не трепались. Она, между прочим, была чрезвычайно кокетлива. У Беллы редкая красота. Мужики по ней сохли. Белка на этот счет не заблуждалась. Сознавала свою силу. О-хо-хо, еще как! Я ее критиковала: "Зачем ты так много кладешь на лицо косметики?"

— Прислушивалась к вам?

— В этом нет. Совсем нет. А так — мы советовались друг с другом. Рассказывали о своих огорчениях, надеждах. Белла была одной из тех, с кем я могла говорить именно обо всем. Я ей доверяла. Не стеснялась пожаловаться, не пожаловаться — открыться, как мне тяжело. Она сочувствовала тому, что в Москве тревожусь за сыновей, учившихся во Франции, за Володю, расстраиваюсь, что вынуждена почти не сниматься. А в Париже места себе не нахожу от страха, что с мужем случится плохое. Я подсчитала: семьдесят раз прилетала в Советский Союз, чтобы его спасать.

— Ахмадулина пыталась помочь?

— Помогала тем, что было кому душу излить. А как реально Белка могла мне помочь?

— Все знала, но заявляла: "В жизни не видела Высоцкого пьяным". Партизанка.

— Может, Белла и не видела, как страшно он напивался. Могла всего не знать. Но если и знала, для нее это было не обсуждаемо. С кем угодно. Такова Белла. Стена...

Белла в знаменитой мастерской Мессерера в окружении известных гостей. Global Look Press

— У вас есть ее подарки?

— Белла мне не дарила своих украшений. Ей нравились крупные кольца с большими камнями. Я такие не ношу. И шляпы не мое. У Беллы они позднее появились. С возрастом. Ей шло. Она была шикарная женщина. Что у меня есть от Белки, так это исписанный ее почерком листочек бумаги со стихотворением, которое родилось в связи со смертью моей сестры Тани, Одиль Версуа,— дивно красивой, тоже актрисы. Одиль умерла от рака ровно за месяц до ухода Володи. Белла была дружна с ней, встречалась в Москве, Париже. Мы с сестрой ходили на Беллин поэтический вечер в театре Кардена...

После Володиной смерти первое время я волей-неволей прилетала в Москву, чтобы уладить его дела. В один из моих сумбурных приездов мы коротко встретились с Белкой. Постояли, обнявшись, и в какой-то момент Белла протянула мне клочок светло-коричневой шершавой бумаги — в такую в СССР тогда заворачивали продукты. На ней был текст. Видимо, Белла его сочинила спонтанно, где-то ее настигли воспоминания об Одиль. Сегодня утром я честно пыталась отыскать листок. Обидно, так и не смогла. С этим переездом... До сих пор не все разобрала.

— Сами вы сделали Ахмадулиной царский подарок, под новый, 1977 год, пригласив с мужем во Францию.

— Борис сказал, что они с Беллой хотели бы приехать в Париж, и я согласилась их пригласить. Сделала официальную бумагу. Предложила: "Живите у меня дома". Отдала ключи от квартиры. После смерти мамы я не могла находиться в Мэзон-Лаффите, сильно тосковала. Сдала виллу, перебравшись в район Монпарнаса. Назад вернулась лишь спустя шесть лет, когда Володя сказал: хочет начать жизнь с чистого листа. Бросить наркотики, уйти из театра, засесть за роман. И я снова с энтузиазмом вперлась сюда, отремонтировала дом, все вычистила, вылизала, купила новую мебель.

— Вы же снимали квартиру на Рю Руссле, 28? Мы пару раз проходили мимо этого дома.

— Да? Я люблю этот район почти в центре Парижа. У меня там была малюсенькая квартирка. Три комнатки. Одна — спальня, где только большая постель и камин. Еще такая же маленькая гостиная. Рядом спальня для сыновей. Тесновато, но для Беллы с Борей было прекрасно. Они в основном жили вдвоем. Я лишь наведывалась, потому что в ту зиму, если не путаю, снималась в Венгрии. Время от времени мы сходились в квартире все вместе. Что-то готовили на крошечной кухне и проводили чудный вечер за разговорами. Как-то я прилетела, открываю дверь, а Белла возится у плиты. Жарит на сковородке замороженные блины с сыром. Странно, столько важных вещей забыла, а пустяковый эпизод почему-то остался в памяти. Даже запах помню: какая-то гадость, полуфабрикат. Надо мне было ясней объяснить, где стоит делать продуктовые покупки.

— Это вы в Париже перекрасили Ахмадулину в блондинку? Ей шло?

— Ей было не хорошо. Но Белла сама покрасилась. Вернее, попросила меня отвести к своему парикмахеру. Я дала ей мастера, который занимался моими волосами. От него Белка вышла блондинкой. Зачем ей это понадобилось? Я говорю, она любила мазаться, по-разному стричь волосы. Менять лицо.

— Несмотря на то что вы урывками бывали во Франции, оказывается, находилось время для экспериментов над внешностью Ахмадулиной. А погулять по Парижу? Показать любимые места, заглянуть в магазины?

— По магазинам Белла ходила с Борисом. А по городу, если я была свободна, мы много слонялись. Как все нормальные люди в Париже. Сидели в знаменитых кафе, итальянских ресторанчиках. Пару раз я заказывала столик в марокканском: обожаю марокканскую кухню.

— Ахмадулину боязно было отпускать одну? Она описывала, как заблудилась с приехавшим в Париж Высоцким в самом центре — возле "Гранд-Опера". Он тогда усмехнулся: "Знаешь, в одном я тебя превзошел... я ориентируюсь еще хуже, чем ты". Может, это особый ген, присущий великим?

— Вы так считаете? Почему?

— А помните диалог Ахматовой и Цветаевой, накануне войны они договариваются по телефону о встрече на Большой Ордынке? "Я позову сейчас нормального человека, чтобы он объяснил, как до нас добраться". Это Анна Андреевна. И ответ Цветаевой: "А нормальный человек сможет объяснить ненормальному?"

— (Смеется.) Припоминаю. Кажется, я это когда-то читала... Значит, Белла с Володей тем более гении. В Париже надо сильно постараться, чтобы потеряться. Город маленький. Люди гуляют пешком из конца в конец. А они, хоть и как дети: ходили, смотрели по сторонам, говорили, как замечательно, но не дети все-таки.

Белла всегда хотела быть услышанной
Фото Владимир Савостьянов. Фотохроника ТАСС

— Они — это Ахмадулина, Мессерер и Высоцкий?

— В первую очередь Белла. Ну и Володя отчасти. В нем была так трогавшая меня ребячливость. А Борис? Борис другой. Очень спокойный. С Беллой он был слишком... патерналист. Как отец. Постоянно опекал. Показывал, что с ней возится. Такие штуки, которые мне не нравились.

— Ахмадулина вам говорила, что за письменным столом вашей квартиры осмелилась на письмо Набокову в Монтре?

— Нет. Меня тогда долго во Франции не было. И ответ из Швейцарии принесли в мое отсутствие. Так что история ее встречи с Набоковым прошла мимо меня. Жаль. Я тоже восхищаюсь им как писателем.

— Вы сказали, что после смерти Высоцкого многие его друзья оказались экс-друзьями. И добавили: "Вся моя жизнь Россией исковеркана". Горько, что так. Но нельзя представить в разряде экс-друзей Ахмадулину, написавшую спустя семь лет после ухода Высоцкого: "...навряд ли найдется такая мятная прохлада, которая когда-нибудь залижет, утешит и обезболит это всегда полыхающее место".

— Исключено и то, что она, подобно многим в нашей стране, осудила ваш новый брак — с Леоном Шварценбергом. "Подобно", а тем более "многим" — разве это про Ахмадулину?

— Так пошла жизнь, что мои контакты в России сузились. И с Беллой я сталкивалась все реже, так как практически перестала появляться в Москве. Я была в страшном отчаянии, никого не хотела видеть, не понимала, как жить. Кроме встречи, когда Белка отдала мне стихотворение об Одиль, возможно, были еще, но мне запомнилось, как мы обедали (по прошествии какого-то времени) в большом ресторане около монастыря, где похоронен Чехов.

— Это Новодевичье кладбище. Там теперь лежит Ахмадулина.

— Отчего Белла умерла?

— Онкология.

— Как у моей мамы, Одиль, Андрюши Тарковского... Как у Леона. Мой последний муж (одно время он работал министром здравоохранения) сам был врачом-онкологом. Он лечил Одиль, на этой почве мы и познакомились. Леон вытащил меня из тяжелейшей депрессии. Безусловно, так пылко любить, как Володю, я его не могла. Но нас связывали светлые, глубокие отношения. Леон — редкий человек. Когда выяснилось, что у Тарковского рак, он поместил его в свою клинику, бесплатно лечил. Оттуда Андрей с женой, сыном и тещей перебрался ко мне в Мэзон-Лаффит. Лежал у нас. Вроде бы появилась надежда. Но нет... Потом Леон четыре года боролся со своей болезнью.

Дошла ли до Беллы весть о его смерти? Не знаю. Они не были знакомы. Темы моего замужества после ухода Володи мы с ней никогда не касались. Это ведь, в общем, из разряда не обсуждаемого. И для нее, я думаю, не осуждаемого...

— Как вы узнали о смерти Ахмадулиной? Она стала для вас одной из утрат в веренице потерь, которые постепенно перестают оглоушивать?

— Цепь смертей... Они ходят за мной по пятам. Исчезают самые близкие, родные, без которых не хватает воздуха, трудно дышать... Вы спрашиваете, явилась ли смерть Беллы для меня одной из уже привычных утрат? В каком-то смысле — да. Ведь я теряла и более близких людей. И все-таки... Ее уход — это не то, что случилось где-то далеко от меня. Не то, к чему я смогла бы отнестись с философской печалью уставшего от горя человека. О том, что Беллы больше нет, мне сообщил Костя Казанский. Он музыкант, работал с Володей. С Костей мы репетировали моноспектакль по книге "Владимир, или Прерванный полет". На одной из репетиций он сказал: "Ахмадулина умерла". Не могу передать, что я ощутила. Слишком много всего всколыхнулось в памяти. Мне показалось, умерла не семидесятилетняя... Белла с какого года?

Книга Марины Завады и Юрия Куликова «Белла. Встречи вослед» выходит в издательстве «Молодая гвардия». Собеседниками авторов стали Владимир Войнович, Марина Влади, Азарий Плисецкий, Лора Гуэрра, Михаил Шемякин, дочери поэта Елизавета и Анна

— С тридцать седьмого.

— Пфф, я забыла, что на год и месяц ее моложе. Мы же отмечали Беллин день рождения десятого апреля, а мой — десятого мая... Понимаете, меня охватило странное чувство, что ушла не пожилая семидесятитрехлетняя женщина, а молодая Белка, изменчивая, как погода в Бретани. Моя подружка. А вместе с ней канула огромная и такая важная часть моей жизни.

Мэзон-Лаффит — Париж

«РГ» публикует отрывок из новой книги о Белле Ахмадулиной, которой исполнилось бы 80 лет

Текст: Марина Завада, Юрий Куликов
Фото: издательство «Молодая гвардия»

Елизавета Кулиева, дочь поэта:
«Когда маме не дали Нобелевскую премию, она сказала: «И правильно. И нечего»

10 апреля — 80 лет со дня рождения Беллы Ахмадулиной. В издательстве «Молодая гвардия» на днях выходит книга Марины Завады и Юрия Куликова «Белла. Встречи вослед». Отрывок из нее - сокращенную беседу с дочерью поэта Елизаветой Кулиевой - сегодня публикует «Российская газета».

- За годы, прошедшие после ухода Беллы Ахатовны, в вашей жизни произошло много событий. Главное: родились близнецы - Маруся и Никола. На наших глазах вы несколько лет боролись, вытаскивая из болезни неизлечимого мальчика. В обрушившейся беде вам не хватало мамы?
- Я не готова к такому вопросу. В моем сознании это не связанные вещи. Когда у тебя страшно болеет ребенок, ты начинаешь жить приземленной, грубой жизнью, для кого-то непереносимой… Я всегда старалась оградить маму от своих неприятностей. И в случае с Николой не хотела бы, чтобы мама видела мое горе. Все-таки у поэта другой градус боли, да? И служила мама своим богам.

- Сходство четырехлетней Маруси с маленькой Беллой даже забавно. Какие черты своей мамы вы в ней замечаете?
- Маруся человек, которого нельзя заставить что-то сделать, пока она сама к этому не придет. Абсолютно мамин тип. Внешняя кротость, а внутри - стержень, которого не ждешь в таком милом существе, эльфе. В маме как раз тоже поражало это противоречие между внешней незащищенностью и внутренней силой. Даже в быту. Допустим, на даче засорился унитаз, все в панике. А мама попереживала, но пошла, залезла туда рукой и прочистила… Решительность. И конечно, упрямство невозможное. Не сломать. Маруся такая же. Ей интересно конструировать фразы, играть словами. Мы редко бываем в «Макдоналдсе», но тут зашли, она говорит: «У нас сегодня праздник вредных штучек». Это тоже мамино такое…

- Две девочки - Елизавета и Анна, рано осознали, что их мама особая. А живший обок мужчина, ваш папа Эльдар Кулиев - сошлемся на слова Лоры Гуэрры - «даже не понял, кто с ним рядом»?
- Не совсем так. Он все понимал. А толку-то? Думаю, он по-своему страдал оттого, что живет в тени Ахмадулиной. Это она добывала средства, готовила за Эльдара какие-то курсовые… Отец был деликатный, нежный, но, к сожалению, не только в силу возраста инфантильный. Им обоим было трудно. Мама писала в письме: «Мне и живой в тягость быть, не только - старшей». А мужчине в браке обидно быть ребенком…

- Вы знали своего балкарского дедушку Кайсына Кулиева?
- Для многих девочек идеал мужчины - папа, но поскольку у меня не было папы, а с отчимом мы никогда не были близки, недостижимым идеалом мужчины для меня навсегда стал дедушка… Лет в шесть я лежала с мамой в больнице. Мы две недели вместе провели в боксе — на одной кровати. Мама убеждала меня терпеть боль, но терпеть было почти не по силам: двенадцать уколов в день. Вероятно, во мне накопилось колоссальное внутреннее напряжение из-за боязни все-таки зареветь, потому что когда внезапно в конце больничного коридора я увидела Кайсына, то бурно кинулась к нему. Не забуду, как бежала по длинному коридору, а дедушка шагнул навстречу, и я повисла на нем. Я была совсем маленькой, но почувствовала такую исходящую от него силу и такую жалость, которую способен дать только мужчина, может быть – отец.

- Вы недавно взялись перечитывать «Дневник» Нагибина в связи с найденными мамиными дневниками, узнав, что, будучи его женой, она тоже вела дневник?
- Это чистое совпадение. Как-то я уже бралась за «Дневник», но, видно, время не подоспело. А тут потянуло к книге вернуться. Вероятно, оттого, что после маминого ухода возникло желание глубже погрузиться в ее жизнь, в частности - в тот кусок, когда она обитала в Пахре… И вдруг - такая радость! Узнаю , что вы отыскали в неизвестные мамины записи. Начала читать и дух захватило. С какого-то момента меня стала волновать тема человеческого одиночества. Я много размышляла об этом, и ровно в те дни мне попадается мамин дневник, в котором просто в точности сформулировано то, что я думала о любви мамы и Нагибина.

- Отношения этих двух людей - какими они видятся глазами взрослой дочери Ахмадулиной?
- Нагибин и моя мама в чем-то противоположны. Он эрудит, жестко логичный, здравомыслящий, честный (я имею в виду наедине с собой, если судить по «Дневнику»). Мама - воплощение гения, интуитивно воспринимающего мир. Непохожие, по-разному трансформировавшие реальность в творчество, они поразительно соединялись в одно целое и, проникая в закоулки друг друга, составляли по-своему совершенный разум. Сложно сказать, кто из них больше дал другому. Не исключаю, что Нагибин. Сегодня утром я еще раз перечитала мамины дневники, захватила их с собой. Вот она пишет: «Юра… создал и обновил мой облик… И это было так значительно, что мама, путем смелой реформы обратившая бесформенную кровь в младенца, все же произвела со мной менее эффектную операцию, чем Юра».

Нагибин ввел маму в мировую культуру. Разве то, во что он был так влюблен, преподавали в Литинституте?

Позже в гневе он упрекнет: «ты мало читаешь». Ну, если сравнивать с ним, многие выглядят идиотами. А мама дышала литературой, но была человеком иного склада, не академических знаний.

И заслуга Нагибина, конечно, что он не только открыл ей пласты не хрестоматийных имен — дисциплинировал чтение. Однако и для него стал откровением ее приблизившийся дар. На каждого из них свалилось счастье: найти единомышленника, человека, с которым можно говорить на одном языке… Какая по-набоковски пронзительная запись в ее дневниках - об общем обеде на даче, Юрином лице, склоненным над тарелкой, сновании птиц за окном, и в конце — мольба: «Господи, оставь мне все это»…

Мама никогда при нас не упоминала о своей личной жизни до дяди Бори /Мессерере/, создавалось впечатление, что она просто родилась замужем за ним. Но мне, естественно, приходило в голову, что в ее жизни есть лакуны, о которых недоговаривает. Сейчас, держа в руках найденные мамины страницы, я как женщина понимаю, каким страданием для нее должно было обернуться крушение брака с мужчиной, если немало прожив с ним под одной крышей, она записывает, словно в начале близости: «…все во мне сориентировано на одну страсть, на одну привычку натыкаться повсюду на единственно теплое, спасительное тепло, жадно окружать себя им, — все сводится к Юре».

Этот тонкий, глубокий человек вдобавок давал маме то, что редко дают тонкие люди: мужскую заботу, финансовую обеспеченность, комфорт большого красивого дома. Правда, она так и не стала в этом доме хозяйкой, но ощущение уклада, убежища, размеренного быта как радости долгое время наполняло ее чем-то похожим на блаженство…

- Вы причислили Нагибина к маминым единомышленникам. Не слишком ли это сильное слово для писателя, сочинившего немало конъюнктурной ерунды?
- Начиная вести дневник, Нагибин сделал запись о том, что есть литература для себя и для печати. Не писать «для всех» Нагибин не мог себе позволить. Он боялся бедности на генетическом уровне. Много позже мама обронила, что Нагибин ненавидел власть и говорил: «Я построю от нее забор из денег». Но с ним произошла ужасная вещь. Он думал, что можно ради денег сочинять халтуру и параллельно идти к идеалу. На самом деле в итоге халтура его сожрала.

Все это печально. Потому что, как бы Нагибин по другую сторону своего забора не старался встроиться в систему, представление о нем как о таком советском писателе неверно. Он держался в стороне, из-за внутренней фронды во многих литераторских компаниях чувствовал себя неуютно. А мама в малознакомых домах тушевалась. Я всегда догадывалась: ей плохо среди неблизких людей, но, оказывается, она еще в молодости в дневниках описала, что с ней происходит, что в гостях испытывает муку стыда, скуку, лень, одиночество, отчуждение к иносуществующим хозяевам.

…Вообще два «неформатных» человека под одной крышей помещаются непросто. Исключаю зависть, но мужское достоинство Юрия Марковича вряд ли не было задето знаменитостью юной жены. Мама была на таком гребне славы, что даже меня потом узнавали на улице, поскольку я на нее похожа. Мне кажется, любому мужчине трудно вынести, если то, что ему дается тяжелым трудом, его спутница достигает легко, шутя. Легкость гения, с которой мама добывала стихи, была кажущейся легкостью и, когда Нагибин упрекал ее в том, что она совсем не умеет работать, он был, как минимум, несправедлив. На весах времени оказалось, что ее неработоспособность принесла литературе куда больше, чем работоспособность Нагибина.

- Поразили в РГАЛИ черновики Ахмадулиной. Уйма недовольно зачеркнутых слов, строф, целых страниц! Сколько женских силуэтов и лиц машинально рисовала рука, когда ангельские слова артачились, не хотели рождаться!
- Это абсолютно пушкинская история, когда легкость кажущаяся. Мама любила на эту тему рассуждать… Я с детства сочиняла, вокруг поэзии, творчества все время шли разговоры. Что писать тяжело, мне кажется, я понимала с пеленок, но то, как мама описывает этот процесс в дневниках, совершенно оглушает.

- «Стихи возникают во мне только в связи с резкими страданиями мозга. Это напоминает признания под пыткой»?
- Да. Мама стремилась, чтобы «насилие» никому, кроме нее, не было заметно, чтобы в муках рождался стихотворения чудный театр. Но сочинение стихов для нее было работой. Ко времени, когда я себя осознанно помню, она стала, думаю, гораздо более организованной, чем в эпоху Нагибина, надолго уезжала куда-нибудь в Репино, Комарово, в Карелию, уединялась и писала. В Сортавале нам дали домик на двоих. Цвела черемуха, мама огромными охапками таскала ее в дом: «…она - туоми. И ку кива туоми, коль в цвету». С собой она привезла пишущую машинку, которую подарил . Внутри скотчем он приклеил фотографию с надписью: «Белке для выстукивания стишков». На этой машинке и «выстукан» потрясающий сортавальский цикл.

- В архиве мы наткнулись на телеграмму, отсылающую к появившемуся годом раньше ахмадулинскому стихотворению «Я думаю, как я была глупа»: «ялта крым дом творчества литфонда ахмадулиной белле 10 04 1968 пока что наши помыслы чисты на площади восстанья половине шестого целуем поздравляем андрей булат вася гладилин дьяченко евгений жора зяма иржик кит леопольд миша а может быть и больше но не меньше»…
- Так и мама - всем известно - была предана друзьям: , Войновичу, Аксенову… Ее с ними связывали светлые отношения. Никогда - зависть, всегда - восхищение, умение ценить дарование другого. Но, на мой взгляд, более точное слово у нее — товарищ. Или совсем любимое: брат.

Такой сложный человек, как мама, ощущавший внутреннее одиночество, свою обособленность и странность, не нуждался в дружбе в обыденном и особенно - женском понимании, с ее обязательной доверительностью, потребностью излить душу.

Да и не принято было, мне кажется, в мамином близком кругу доверительное общение. В компании товарищей маме не надо было перебарывать скованность, ей было с ними хорошо, в самых шумных сборищах ее отдельность подразумевалась и принималась. Как только ей чересчур распахивали объятия, она пряталась. Потому что в объятиях писать невозможно. Чтобы писать, надо быть одной. В этом, по-моему, она больше всего родственна Окуджаве. Но совсем не уверена, что они были задушевными друзьями. Вернее, уверена, что нет. Большая любовь, нежность, взаимное притяжение, но — не запросто, все-таки замедляя шаги перед притворенной калиткой. Мама была одинокой по определению. Одиночество как призвание, как приговор.

- Белла Ахатовна, по вашим словам, подтрунивала над людьми, испытывавшими на себе власть прошлого. Это свойство очень несентиментального человека. В чем еще оно давало о себе знать?
- Когда стало трендом поднимать шестидесятников на щит, мама говорила мне, как бы обращаясь к своим знакомым из этого поколения: «Вы через слово упоминаете те годы, оттепель, просто потому, что тогда были молоды, а сейчас вы старые дураки». Она была убеждена, что настоящий поэт всегда шире любого течения, направления. Терпеть не могла пафосных разговоров о «стадионах». Так сложилась мамина литературная судьба, что они помогли ей стать известной, но это не было ее целью, и спустя годы она не гордилась собой в роли завоевывавшей трибуны. Такая роль была ей чужда. Вообще мама считала, что всякий человек имеет право тосковать по былому, но не надо кричать о своей грусти, возводить ее в культ. Или — пиши тогда об этом, как Набоков.

- Вы обратили внимание на рассуждения в дневнике совсем молоденькой Ахмадулиной о патриотизме? «Сколько нас учили патриотизму… довели до мертвости, глухоты и холода ко всему, а всего-то надо было показать… мужичонку, которого мы с Юрой видели вчера: среди далеких сырых снегов, под огромным небом, темно наполненным богом, он брел в безнадежную даль, падал лицом и руками в снег, шатался с невероятным размахом, падал и брел много веков подряд. И от всего этого была такая тоска, такой лесковский щёкот в груди, такой страх и захватывающие дух родимость и обреченность к этой земле, которые и есть патриотизм для русских».
- Здесь многое, наверное, пришло от Нагибина, от их разговоров на этот счет. У мамы в записях есть такой момент, когда полупьяный Толя, убиравший в саду снег, замирает, увидев синичку, и долго тупо-мечтательно следит, как она расклевывает зерно. Мама замечает, что в этом проявляется вечная сентиментальность русского человека при виде живой твари. Мне сразу припомнился «Дубровский». Поджигая дом, он просит кузнеца Архипа отворить двери, чтобы спящие приказные могли выбраться. Но Архип, напротив, запирает их, зато, углядев бегающую по кровле с жалобным мяуканьем кошку, ставит лестницу и лезет за ней в огонь. О Толе, о таких же нетрезвых горе-печниках мама пишет с любованием вперемешку с иронией.

Что характерно: с народом мама всегда находила общий язык легче, чем с советскими писателями. На переделкинской даче у нее была большая дружба с рабочим Женей. Когда мама приезжала из Москвы, Женя приходил, они подолгу разговаривали, иногда выпивали. В маминой устной речи было много просторечий, деревенских словечек, которые вводила намеренно. Из первого, что приходит в голову, слово «ничаво».

- «А у меня нету ничаво»…
- Что, в целом, недалеко от истины. Моя няня Анна Васильевна относилась к маме с огромной жалостью, считала, что все норовят ее «оставить без штанов»… Во времена безденежья после «Метрополя» тетя Аня нашла подработку, чтобы нас кормить. Разумеется, мы и без того не попрошайничали, но няня считала своим долгом кормить детей сытно и вкусно. У нее в комнате стоял огромный американский сундук. Все время мне говорила: «Вот умру - не забудь, на дне сундука спрятаны деньги». Тетя Аня умерла в 1992-м, в один день с Асафом Михайловичем Мессерером. Мама хотела приехать на кладбище, но они с дядей Борей успели лишь на поминки. Там мама вспомнила историю: как-то, увидев, что огромный пес Маргариты Алигер сорвался с цепи, бросившись на маленькую собачку Евтушенко, моя няня преградила ему путь и подставила руку. На всю жизнь остались страшные шрамы.

- О Евгении Евтушенко - косвенном участнике героической эпопеи. Его контакты с вашей мамой, знаем, не обрывались.
- Для вас не новость: мама руки не подавала тем, к кому плохо относилась. А с они могли встретиться на улице, остановиться или прогуляться вместе по Переделкину. Изредка она заходила к нему на дачу, иногда он заглядывал к нам. Это не мешало маме Евтушенко подкалывать. Но при всем при том она сохранила к нему определенное тепло.

- Так же, как сохранила около сотни страниц стихов, написанных его рукой в конце пятидесятых, и толстый перевод с азербайджанского книги Наби Бабаева «Дуб на скале».
- Вы это в архиве обнаружили? Я, видимо, пропустила.

- Да. Не выбросила почему-то, разведясь.
- Вряд ли за этим скрывается что-то концептуальное, касающееся первой любви. Скорее, надо держать в уме: они — поэты. А это все-таки рукописи…

- В 1998 году Русский ПЕН-центр выдвинул Ахмадулину на Нобелевскую премию. Но победил португалец Жозе Самараго. Нет в мире справедливости! Как Белла Ахатовна реагировала на сорвавшееся лауреатство?
- Она была, конечно, в курсе выдвижения, но испытывала неловкость из-за этого. А узнав, что не выиграла, прокомментировала: «И правильно. И нечего». Но, возможно, ей хотелось признания. Потому что в конце жизни стала задаваться вопросом: помнят ли, будут ли помнить?

- Поздняя Ахмадулина как-то незаметно сменила шумный богемный имидж на респектабельный. Она грациозно принимала ордена, Государственные премии. Однако сколь бы благонравно не выглядела внешне ее принадлежность к новой общественной элите, по-прежнему оставалась вне строя - во всех значениях этого слова. Стояла особняком. А было ли время, с которым она внутренне ладила? Кроме ночи, конечно.
- Премии, награды для мамы не были нужны и важны. Она немного стеснялась государственных поощрений. В ее представлении это не то, к чему должен стремиться поэт. Больше они льстили дяде Боре. А она пожимала плечами: «Вот как? Ну, пошли, получим». За Государственной премией, кстати, сходили в Кремль всей семьей. Мы почему-то выпивали с Зюгановым. Это когда маму увели в президентский шатер. В нем Путин поздравлял лауреатов. Дядя Боря все пытался туда прорваться. Но охрана его не пускала. Зато мы с взялись под руку, напустили на себя важный вид и легко прошли. В шатре мама познакомила меня с президентом.

- И что она сказала? «Это моя Лиза бедная»?
- Как положено, по этикету: «Разрешите представить вам мою дочь». Мама была шикарно одета. Но для нее этот день меньше всего стал поводом для рассказов. Скорее мне он дал повод поболтать с друзьями на тему, как я ела в Кремле поросенка, выпивала с Зюгановым и пожала руку Путину.

Теперь о том, какое время больше всего подходило маме… Да никакое. Ощущение мамой любого времени было драматическим. А ночь? С ночью она ладила. «И ладен строй души, отверстой для любви». Когда я читаю эти строки, то представляю Сортавалу, черемуху, раннее утро. Самое любимое мамой время: рассвет.

Главная » Общение с девушкой » "РГ" впервые опубликовала подробности из дневника Беллы Ахмадулиной — Российская газета. Дружба, более близкая, чем роман